Она сунула за щеку печенье, стараясь жевать тихо, чтобы не потревожить Ульне. Та же завозилась, заметалась в постели, вцепилась в простыни, выгибаясь. И сквозь стиснутые губы вырвался-таки стон.
Спицы вновь подхватывают петлю за петлей, вяжут, вывязывают. И покалывает под грудью собственное сердце. Оно видится Марте засаленным, грязным, скреби - не отскребешь.
Рубцы не исчезли, и лицо его, шея, по-прежнему словно из лоскутов сшиты, грубо, неумело. Но швы побледнели, истончились.
- Дня два, - собственный голос был чужим.
Она поправила растрепанные астры, и вазу передвинула так, чтобы ваза эта стояла точно по центру стола.
И скоро Освальд потеряет терпение, он никогда-то им не отличался, а сейчас, когда мечта исполнялась…