— Ну, что насупился, Михалыч? Эта падла тебя расстроила? Да плюнь ты! Плюнь! — Мокин тряхнул его, — и так день, да ночь голову ломаешь — лица на тебе нет. Побереги себя. Ты ж нам нужен, — он улыбнулся, захлопал поросячьими ресницами и тихо, вкрадчиво добавил: — Мы ж без тебя никак.
— Да, слава Богу, что не ушел, — добавил отец, подхватывая роевню, — а сидел-то как неловко — и не счистишь и трясти рискованно.
— Наверно… — Коньшин достал сигарету, протянул Осокину.
— Сядем, выгоню к ебени матери, будешь картошку возить!
— А проернп спиапие дьтот юмор анренраор. Пмапма, — продолжал Бурцев.
Что может быть прекраснее первой любви? О каком другом чувстве можно писать так много и подробно и, в то же время, не сказать ничего? Неподвластно оно перу, бумаге и расчетливому писательскому уму, не держится в ровных типографских строчках, не живет в толстых пропылившихся томах.