— Наверно… — Коньшин достал сигарету, протянул Осокину.
— Сядем, выгоню к ебени матери, будешь картошку возить!
— А проернп спиапие дьтот юмор анренраор. Пмапма, — продолжал Бурцев.
Что может быть прекраснее первой любви? О каком другом чувстве можно писать так много и подробно и, в то же время, не сказать ничего? Неподвластно оно перу, бумаге и расчетливому писательскому уму, не держится в ровных типографских строчках, не живет в толстых пропылившихся томах.
— Сухари сушить, — огрызнулся Денисов и тяжело опустился на диван.
— Двадцать девятый слушает, приём, — проскрипели наушники.