– Думаете, она ведьма?– Спросил кавалер, скидывая плащ и стягивая перчатки.
– Найдёте того кто нам нужен в центре, у ратуши, я только что его в шаре видала. Ступайте. Уж сделайте это. Иначе плохо нам всем будет.
– Давай так говорить будем, – предложил Сыч, – я спрашиваю, ты отвечаешь, а если ты спрашиваешь, – Фриц Ламме показал мужику кистень с небольшой свинцовой гирей, – вот этой вот гирей получаешь по мусалам.
На дворе уже давно ночь была, а покоях матушки было светло, там горело не меньше дюжины свечей.
Была она, как и всегда в накрахмаленном фартуке, и накрахмаленном чепце. Платье светлое, строгое, кружева под горло. Распятие на груди из старого, чёрного серебра. Сама чистота.
Конечно сон, что ж ещё может быть? Дурной сон и только. Надо чем-то пошевелить и проснёшься. В тяжких и дурных снах всегда так. Он снова пытается пошевелиться… и тут на край кровати в ноги ему садится девочка. Голая, худая, кожа серая вся. И на него не смотрит, смотрит в стену и поёт какую-то песню. Веселая была бы песня, умей она петь, а она не умеет, не поет, а квакает странно, словно лягушка в тине. И оттого тяжко слушать её.