На дворе уже давно ночь была, а покоях матушки было светло, там горело не меньше дюжины свечей.
Была она, как и всегда в накрахмаленном фартуке, и накрахмаленном чепце. Платье светлое, строгое, кружева под горло. Распятие на груди из старого, чёрного серебра. Сама чистота.
Конечно сон, что ж ещё может быть? Дурной сон и только. Надо чем-то пошевелить и проснёшься. В тяжких и дурных снах всегда так. Он снова пытается пошевелиться… и тут на край кровати в ноги ему садится девочка. Голая, худая, кожа серая вся. И на него не смотрит, смотрит в стену и поёт какую-то песню. Веселая была бы песня, умей она петь, а она не умеет, не поет, а квакает странно, словно лягушка в тине. И оттого тяжко слушать её.
– Так, все вроде собрались, может и начнём, Богу помолившись.
– Господин,– пришёл из другой комнаты Ёган,– умываться и одежду дам вам, а еды-то нет, я ещё на базар не ходил, а на кухне вы брать не велели.
– У меня что, такие же глаза как у тебя?– Спросил кавалер.