Между тем, старик Эд по-прежнему управлял, как он это называл, экстремистской организацией — воистину мифической сцепкой диковатых подростков, когда-то придумавших в русской политике то, что спустя двадцать лет почти стало (на самом деле — только на словах) повесткой для всего этого, что скрывать, пошлого и подлого, но такого величественного государства.
Явились эти, слышанные вчера, слова: «Я чувствую то же самое».
Тогда ещё не было никакой войны, тогда ещё был мир.
Комкоры время от времени сменялись. На смену одному являлся другой, тоже, наверное, пенсионер — хотя по виду и не скажешь.
Ещё раз осмотрелся. Забор высокий. По обе стороны от нас и на другой стороне улицы — такие же коттеджи, но, судя по всему, совсем пустые: ни одного огня.
Предпоследний раз мы виделись в самом начале войны; он тогда извлёк из зелёной папки (старик Эд был аккуратист) иссохший, жёлтый, осыпающийся на сгибах листок: это была справка о его участии в сербских военных формированиях; показал мне эту реликвию, я подивился — правда же, реликвия. Взял ведь у кого-то когда-то такую справку. Возил её при себе, хранил. Показывая бумагу, старик Эд выглядел совершенно счастливым. Он был уверен, что я разделю его восхищение по-сыновьи.