Через полтора часа я уходил мимо этих деревьев, откуда-то зная, что мы никогда больше не увидимся, и не оглядываясь. Рассеянно, лениво думал: «Император уйдёт, явится другой, третий. Но ничего уже не сделает нас (старика Эда, меня, Томича, нацболов) больше… Не принесёт нам счастья. Не вознесёт наверх. Впрочем, это всегда было понятно, но не помешало нам опередить время на пару десятилетий — не помешало, в первую очередь, ему, старику Эду. Мы насытили воздух заразой взрывоопасных идей — его, старика Эда, идей, — и они оживали теперь. Но сами мы были слишком непосредственны, чтоб угодить в эту игру. Эта игра — для упырей. Для упырей и людоедов. А он — не упырь, не людоед; он русский аристократ, когда-то сочинитель историй, теперь — едкий комментатор новостей; уже сидит, наверное, газету листает, смотрит, что там случилось в мире, которым он мог бы так блистательно управлять. Ну, как ему кажется: блистательно».