Я был счастлив её явлению; оно давало шанс на то, что смертоубийство обретёт однажды завершение.
Если операция была палевной (а все операции были палевные, потому что действовали своеобразные — не-мира-не-войны — международные соглашения, позволявшие в ежедневном режиме убивать, но не позволявшие наступать или убивать за раз слишком много, тем более из тяжёлого вооружения), — я говорил: ничего, сделаем, как задумали, а перед Главой прикрою. Хорошо получится, он похвалит. Плохо — призна́ю, что виноваты; но потом скажу, что нас оболгали.
— Они там в Киеве думают, что убили, и теперь будет им проще. Но могут прийти другие. Жестокие. Не такие, как Батя. Совсем беспощадные.
На второй раз, когда меня отвели за угол и сообщили про наступление, — я поверил меньше; но мы всё равно закупились — с не меньшим тщанием и удовольствием.
Он верил, что я могу поговорить. Как тогда, в самом начале: «Заступись за нас?»
«Кажется, что-то будет», — подумал я спокойно, с некоторым, совсем не трагическим предчувствием, и вышел покурить на улицу — хотя Казак дымил в помещении и мне предложил следовать его примеру.