Славься Кхари, идущая по цветам сорванных сердец, ибо нет того, кто не пел бы гимна во славу твою. Славься, спасительница, утешительница, способная унять страдания тела взглядом одним. Славься Великая, в чьих ладонях души находят покой. Славься… мама, а почему здесь так грязно? – я провожу пальцем по статуе. – Надо сказать, чтобы убрали.
– А разве тебе нужна человеческая еда? – Полечка отошел к стене и уставился на картину. Помнится, это подлинник одного малоизвестного широкой публике, а оттого неоправданно дорогого живописца. И вот ладно бы кузен пейзаж разглядывал – кладбище живописцу удалось, в меру мрачное, в меру покойное, навевающее мысли о вечном – так нет же, кузен разглядывал больше раму и то, явно прикидывая, во что обошлась она. Еще бы ноготком поскреб позолоту.
Я почти успевала. А в дверь позвонили. Дин-дон… кто там? С тех пор ненавижу незваных гостей. Званых, впрочем, тоже не слишком-то жалую. Что было потом? Я не помню… присутствовала ли я при беседе? Нет… а где была? Кто мне сказал, что родителей больше нет? Когда? Будто вырвали кусок из прошлого. Вот я на лестнице стою, а вот уже сижу в дедовом кабинете и щипаю себя за коленку. Чулки складочками. Красный плюш обивки.
– Хватит! – резкий голос прервал почти-тишину. – Что ты будешь мне говорить? Это не мои туфли! Я тебе говорю, жмут они!
– В грязном сарае, который мы нашли после. В парк ее просто вынесли, уложили, прикрыли алым шелком.
– Здесь я держу не самые ценные работы… все-таки, как понимаете, истинным шедеврам требуется особое обращение…