Но Фердинанд оставил его вопрос без ответа. Я выдержала долгий его взгляд. И позволила оттянуть себе веки и… в рот он, к счастью, не полез, хотя и желание испытывал. Я широко улыбнулась – клыки слегка выросли, это я и сама ощущала, но…
– Будем… считать… платой… за разрешение… – Вильгельм держится за стену и встает. Его шатает и я почти чувствую, что держится он исключительно благодаря упрямству. Кхари же… к ней редко заглядывают чужаки, и поэтому она изучает новую игрушку.
Ядом там. Или несчастным случаем. А теперь что? На каторгу ее отправлять? Или попросить Аарона Марковича, пусть порекомендует кого-то из знакомых, кто в делах уголовных разбирается? Ощущение света пропала. И я обернулась. Девушку, которая куталась в гардину, усадили в кресло, а про тело дядюшки и вовсе забыли.
– Сколько, – я высвободилась из карамельных объятий, чтобы шагнуть навстречу старому знакомцу. Обыкновенный четырехгранник, сколоченный из не самых ровных досок.
Что-то громыхнуло вдалеке и небо потемнело. Только у нас подобное бывает, когда тучи появляются сразу и вдруг, наливаются чернильной синевой, выпячивают лохматые раздутые брюха свои. Становится темно. И в темноте этой светящиеся камни кажутся ненадежной защитой от ночи. Дождь притих. А после затарабанил быстрее. Сильней.
– Потому что твоя мать заключила договор…