— И не боитесь? — в интонации и взгляде Канторовича было то знание жизни, в которой "много печали". Потом он добавил с какой-то легкой горечью: — впрочем, юность мало чего боится.
— Извини, — сказал, расправляя ткань, — мешаю тебе.
Меня передернуло от страха — удалось, наконец, представить…
Эту улыбку я пронес через весь полет и даже сквозь зал Шереметьево к такси я так и шел — с улыбкой.
— А вот и нет, — оперативница посерьезнела, — уже нельзя. За тобой — люди. Пусть немного, но уже есть.
— Ага, — согласился покорно, — Валевска, она самая. Любовница Наполеона.