И много лет оно висело у меня в спальне в Мурьине, потом странствовало со мной. Наконец обветшало, стерлось, продырявилось и наконец исчезло, как стираются и исчезают воспоминания.
И до всего доходил своим умом и в одиночестве. Где-то он таился и в костях, и в мозгу.
— Всё, что угодно, — уверенно молвил тяпнутый.
— Что ты, голубчик? — задушевно заговорила она — Я сам, голубчик мой, проигрался. Сам лишился всего. Ты иди, проспись.
— Братцы! Мне начинает казаться, что мы не на станции Ряжск, а в Америке, в городе Чикаго!
— Прощай, белый свет, — говорил Пузырев, лежа на диване, — не стоять мне более у станка, не участвовать мне в заседаниях, не выносить мне более резолюций…