— Паш, — спросил он, наконец сообразив, — Паш, это ты, что ли?
Алина Латынина соображала хорошо, зря упрекал ее капитан Никоненко.
В потаповской приемной Сидорину стало еще хуже. Он никогда не бывал в таких местах, и все его угнетало, давило на плечи, заставляло сутулиться, чтобы как-нибудь вдвинуться поглубже в дурацкое кресло, не попадаться никому на глаза, исчезнуть.
Сидорин пришел в свою бывшую школу раньше всех и долго курил за углом, на котором по-прежнему было выцарапано сердце и написано: “Ай лав ю”. Наверное, за пятнадцать лет школа пережила десяток ремонтов, а слова были все те же, и сердца все те же.
— Нет! — радостно воскликнул “Анискин”. — Ни при чем наш дорогой министр! Все дело в Сурковой!
Черт возьми, почему они все так его злят? И Потапов, и гремучая змея Алина, и теперь вот Сидорин! Какое ему до них дело?