Она запрокинула голову, и слезы так и не пролились.
Осенью, когда потихоньку осыпались листья со старых яблонь, на этой террасе становилось особенно просторно, светло, и деревом пахло как-то грустно, будто прощально. И антоновка в деревянном ларе лежала холодная, плотная, желтая, налитая острым соком. Ольга до самых холодов пила на этой террасе чай, грела руки о чашку, и самовар шумел, и листья летели за высокими окнами.
В конце недели она прилетит, он ее увидит и нальет ей чаю.
Она бросила трубку, чего никогда себе не позволяла – у них было слишком мало времени и сил, чтобы выделывать друг с другом всякие такие штуки, – и потом долго и сладко рыдала на кухне, с подвываниями и утиранием кулаком мокрых горячих щек. Так жалко ей было себя и своей пропадающей – совсем пропащей! – жизни.
Не может быть, чтобы вот эта женщина, замученная, угнетенная, с вечно несчастным лицом и набором каких-то трудноопределимых болезней, которая только и делала, что страдала, – его мать.
Родительская жизнь, а потом и собственный брак выработали у него устойчивую аллергию к созданию семьи, чему он был даже рад – забот меньше, свободы больше.