Дверь распахнулась, сильно ударившись в упор, и Ольга увидела замшевую спину и нагромождение чего-то темного в глубине.
– Я знаю, черт побери! – крикнула она. – Я спрашиваю, что им было нужно?!
Он бы отдал все на свете, чтобы они не относились к нему с… “человечностью и пониманием”! Он был бы рад, если бы ему удалось насмерть с кем-нибудь поругаться, чтобы ему наговорили дерзостей или гадостей, хамили и злили, задевали!.. Потому что именно на злость и ненависть он сейчас только и был способен!
Он зашел, и ему показалось, что в кабинете никого нет, и он вдруг на секунду обрадовался – никого нет, значит, можно расслабиться, передохнуть и вернуться в приемную.
Он не принял Беляева, который, едва прилетев, примчался в его приемную и торчал там два часа, не веря, что Бахрушин его так и не примет! Он не счел нужным принять. Перед Ники невозможно было играть, потому что тот оказался единственной и последней надеждой – именно он мог что-то видеть, слышать, знать! Именно он мог что-то рассказать такое, из чего хоть стало бы понятно, где искать!
Машина – запыленный армейский “уазик” – завелась не с первой попытки, долго и надсадно кашляла, зато когда завелась, Гийом так рванул с места, что Ольга стукнулась виском в стойку – больно и унизительно.