«Стресс и гормоны! — сила пострашнее красоты. В 23 года так и должно быть, а уж когда на тебя смотрит такими глазами такой мужчина! Но ведь и обаяние Олега, который был симпатичен Тане еще там: «где-то и когда-то, в еще не наступившем», — никуда не делось. Так что, ой! И еще раз ой! Потому что влюбиться в ее обстоятельствах… А почему бы, собственно, и не влюбиться?»
— А тебе легче станет, если я рожу что-нибудь вроде «сбоя в мировых линиях» или о «пробое пространственно-временного континуума»? — Степан придвинул к себе листок, на котором под немецкой и английской строчками было выведено кириллицей: «журналист и я, а так РОВС, НКВД», и даже бровь от удивления поднял. — Ну, мы и попали.
«А что? Видный мужчина… гольф… ведь наверняка играет в гольф! Или в крикет…и на лошади… крепкие ноги, широкие плечи… b.c.b.g. короче. А если и так?»
В пивной их было трое: она — в платье бельгийской медсестры, Виленский и еще один боевик Эцеля, имени которого она не помнила, одетый в форму французского горного стрелка. На противоположной стороне улицы, в квартире над парикмахерской сидели еще четверо «волков Федорчука». Эти были в советской форме, а потому и не высовывались, — кроме Виктора, торчавшего сейчас на перекрестке, никто из них по-русски не говорил. А Федорчук стоял на перекрестке, изображая майора-танкиста из армии Кутякова, смолил папиросы и развлекал болтовней двух русских регулировщиц.
— Ну, этого, который «Дождь» написал. Ты же видишь, как ее принимают. Шлягер!