Лежи спокойно, велела беззвучно какая-то незнакомая мысль. И ведь в самую пору велела — ибо с телом его творилось нечто совсем уже непонятное. Настолько непонятное, что Лерметта властно потянуло... нет, не вскочить и удрать — где уж ему, когда он и головы толком приподнять не может! — а выскочить и удрать прочь из собственного тела, с которым могут делаться такие непонятные чудеса. Боль ведь и вправду отодвинулась в сторонку — но не это было самым странным. Подумаешь, посторонилась — эко диво! Нет, другое ощущение, никогда прежде не испытанное... словно вовсе не в уме его, а вот именно что в теле, в неподвластном ему тепле плоти, в своевольной прочности костей нечто неведомое томится неизбывной жаждой поиска — и если не обретет желанной цели, не успокоится вовек. Томление такое яростное, что почти осознанное — словно у плоти может быть свой немыслимый разум — тяга настолько неодолимая... тяга чего — и к чему? Что так мучительно жаждет соединиться — и с чем? Лерметт не знал. Но там, где это неведомое обретало свою незнаемую цель, наступало успокоение... и темное колыхание боли словно бы уменьшалось... да нет же, не словно бы — уменьшалось, истаивало, отступало все дальше и дальше, покоряясь прохладе, сжимающей его виски.