— Суро-о-о-ов, — протянул молчавший до сей поры старичок. — Одно слово — богатырь.
— А что мне в Киеве делать, Илья Иванович? С сестрой в тереме сидеть, в куклы играть? Или на пирах мед мимо рожи нести да под стол падать? Отец мой в поле полевал, чем я хуже? Застава моя за Воронежем стояла. Самая дальняя была. Еле успели сняться. У Калина перед Ордой облава идет наши сторожи хватать да заставы палить. Было у меня пятьдесят молодцов, да наскочили на загон — только два десятка и прорвалось. Я с четырьмя станичниками остался и дальше поглядывать, а другим велел на Киев идти. Ты их не видел?
Владимир вернулся, когда солнце уже садилось. Алеша спал на лавке, заботливо укрытый медвежьей шкурой, Апраксия позволила не волочь его в гридницу. Добрыня и Илья сидели ошеломленные. Княгиня успела поговорить и о степной жизни, и о семьях, о Царьграде, и о Киеве, о соборах и теремах, построенных и тех, что еще предстояло построить.
Илья запнулся, глаза, налитые дурной кровью, стали осмысленнее. Он тряхнул головой.
— А что стряслось-то? — Сбыслав почувствовал нехороший холодок в животе. — Что, через Днепр полезли?
Добрыня со вздохом палочкой нарисовал на песке колесницу. Трое остальных наклонились над рисунком, а Бурко под шумок попил водички и схарчил Алешины сухари.