Мне стало до ужаса ясно, как одинок был Кан и как он нуждался во мне, а я не замечал ничего только потому, что не желал замечать.
— Чертов немец! — пробормотала она. Лицо у нее побледнело, она избегала встречаться со мной взглядом.
Это был коварный вопрос: при любом ответе я проигрывал.
— Что ты говоришь, Бетти, — возмутился Грефенгейм. — Завтра тебя обследуют в больнице. Обычная процедура. И совершают ее из чистой предосторожности.
— Тебе нравятся слезливые дуры, которые грозятся уйти в монастырь?
— Все это не так, и ты это прекрасно знаешь. Но не хочешь мне сказать. Быть может, не хочешь сказать и себе самому. Я слышала, как ты кричал.