– Щёки надутые и через посредничество всё, потому как цензура и антисемитизм? – осторожно подхватил я его путанные мысли.
Вот так идёшь, и всё кажется, што за углом – век этак двенадцатый, а может и вовсе – библейские времена. И выйдет какой-нибудь Илия навстречу, и устремит навстречу очи гневные, и скажет…
– Ой, этот Карузо! – всплёскиваю руками, – Столько шума – хороший певец, хороший певец! А он и фальшивит, и картавит!
– Как крохотную частицу Олимпийского огня, пронесённого сквозь века, – предложенный тон, – небольшой шаг в направлении идеалов Эллады.
Дверь стукнула ево по хребтине, и мальчишка живо соскочил с крыльца, отворяя путь выбежавшим во двор весёлым школьникам.
– Раздеваться надо, – басовитым шмелём загудел он, становясь на коврик и показывая нам пример. Раздевшись, он напомнил мне отощавшего после весны медведя, такой же здоровенный, костистый и волосатый.