Они ехали по набережной Москвы-реки, мимо Храма, очень быстро. Морозный воздух обжигал лицо, и он стал целовать ее в раскрасневшуюся щеку. Щека была ледяная, а губы горячие. Набожной она была, ханжой – нет. Говорила: «Богу всякая любовь в радость». И еще: «Сердцу хорошо – значит, не грех»…
– А вот и нет! Обе версии ошибочны! – Японец засмеялся, довольный. – Лисица не загрызла Дорана, потому что она-то ведь в нем не обманулась. Знала, за кого выходит. А Доран ее не зарубил, потому что самурай может зарубить жену, только если она изменила своему долгу. Даже если жена – лисица. Но лисица оказалась верной супругой, и предлога, чтобы ее убить, у Дорана не нашлось. Поэтому он жил с ней до самой смерти. Понемногу привык к ее повадкам. У него порыжели кончики усов, и он даже научился есть сырую зайчатину.
– Уж точно не деньги. – Эраст Петрович взял бесполезный «франкотт» за дуло. – Я утром послал из Шишковского телеграмму в губернскую нотариальную палату. Потом наведался в село еще раз, за ответом. Мое предположение подтвердилось. Анонимный благотворитель, на чьи средства построена и содержалась больница, – игуменья Феврония. Капитал образовался от продажи ею драгоценного распятия. Согласно условию, имя жертвовательницы должно было остаться в тайне. Мне в палате ответили на мой запрос, лишь получив прямое указание от министра юстиции – туда я тоже телеграфировал. Феврония шептала не «больно, больно», а «больница, больница», хотела объяснить, да вы в вашем дурмане не поняли. Всё было напрасно, господин убийца. Вы совершили чудовищное преступление впустую. А вот расплатиться за него придется сполна…
Вынула изо рта обслюнявленный кусочек, протянула Эрасту Петровичу.
Люк плотно закрылся. Раздалось легкое шипение, означавшее, что переборка герметичная.
– Великий человек! – восхитился Фандорин. – Тоже из наших?