Не вышло. Ее собственные отражения взирали на Евдокию с укоризной: как мол, можно быть такой доверчивой?
— Ну… это, с Вотаном, паря… — вербовщик скосил глаза на портрет государя, несколько засиженный мухами. Очи Его Величества гневно сверкнули, и вербовщик, кое-как втянув живот, рявкнул: — И во благо Отечества!
— Это все ты! — Велеслав брату не обрадовался, зато сходу осознал, кто стоит за крушением всех его, Велеславовых надежд и чаяний.
— Ладно, — Себастьян потер виски, потому как голова начала мерзко ныть, не то мигренью испереживавшейся за день панночки Белопольской, не то собственной, Себастьяновой, нажитой от избытка информации. — Свези-ка ты этого красавца Аврелию Яковлевичу. Пусть допросит… авось и повезет.
Выходит, что так… Гавел помнил старуху, помнил досконально, что лицо ее, изрезанное морщинами, которых не способна была скрыть маска пудры, что руки с длинными кривоватыми пальцами, что тело, пахнущее кислым молоком. Помнил голос визгливый и собственный, ныне необъяснимый перед нею страх…
Гавел незаметно нажал на рычажок, и камера тихонько щелкнула. Оставалось надеяться, что на это свидание Евстафий Елисеевич не прихватил следящего амулета…