— Бросьте. Все самое главное уже сказано.
— Вас при дворе ведь обучают стихосложению, не так ли? — по-прежнему не медля с ответом, поинтересовался Хауэр. — Никого при том не тревожит, имеете ли вы к сему природную склонность; тренькать на лютне более-менее сносно и гладко складывать слова в соответствии с правилами можно натаскать кого угодно, если уделять этому довольно времени. Быть может, всеместно прославленную сагу вы не напишете, но начеркать любовный мадригальчик сумеете. То, что делает Гессе — это вполне пристойная баллада, а то, что здесь показали сегодня вы — это народное творчество, рифма не замысловатее «звезды» и… гм… Если б я не знал доподлинно, что вы можете лучше, стал бы я вас истязать понапрасну?
— Что же, стало быть — к делу, — отозвался Рудольф, наконец. — Согласен, ни к чему наворачивать круги. Прежде всего хочу отметить не подлежащий сомнению факт: судя по тому, что вы все же сочли необходимым явиться лично, важность происходящего признается и вами тоже. Согласитесь, эта мутная переписка через вашего командора не могла решить нашей проблемы.
«… Хочу представить некоторые любопытные мысли, каковыми поделился со мною Рудольф третьего дня. То же самое я изложила в нарочитом письме Александеру и полагаю, что вам необходимо обсудить с ним реальность таких планов. Мне думается, что в случае успеха Империя получит грандиознейшее преимущество перед иными государствами.
— Конечно, нет, — согласился рыцарь с улыбкой. — Должна же остаться хоть какая-то недосказанность, а мне надо же утешать себя тем, что вы хоть чего-то не знаете, но очень хотите узнать.
— Вы живы, — облегченно констатировал фон Люфтенхаймер, подъехав вплотную, и протянул ей руку: — Я увезу вас отсюда. Вы ранены?