— Чего? — Офицер поднял на нас усталые недружелюбные глаза. У него было худощавое лицо с острыми, словно специально отточенными чертами. Пятна грязи не скрывали их, а, наоборот, подчеркивали.
— Это плохо, — огорчился Щербатин. — Нам ведь тоже придется пожить в пластиковых домах.
— Щербатин, — тихо прошептал я, — это не оппозиция. Это клуб мелких пакостников.
— Никто не ворует, не грабит? Все только созидают?
— В ад, — сказал я, чувствуя, как вдруг навалилась какая-то разбитость.
И я начал молоть какую-то чушь о том, как хочу утром распахивать окно, и вдыхать запах леса, и исписывать груды листов, так чтоб перо догоняло мысль, и завтракать деревенским молоком и свежим хлебом, и думать думы над обрывом, глядя в синюю даль…