Джип сзади бешено сигналит, так, будто его зажали в трюме парома «Финляндия». И тут у Уве, выражаясь автомобильным языком, отказывают тормоза. Распахнув дверь, он выскакивает, решительно шагает к джипу, дергает ручку водительской двери.
Покосившись на сидящую справа женщину в очках, белая рубашка снисходительно ухмыляется. Поворачивается к Уве и поясняет медленно-медленно. Как для тупых.
– Звони ему. Скажи, что снова понадобился! – сказал Уве и, не дожидаясь особого приглашения, ввалился в прихожую.
– Просто связываться с брюхатыми склочницами неохота, а так – остался бы ты тут, жди, – поясняет Уве, кивая в сторону гостиной, на окошко, в котором виднеется дом Парване.
Том почернел. Попятился еще на несколько шагов, не выпуская портфель из рук. Всю свою жизнь он проработал на железной дороге, но никто из путейских слова доброго про него не сказал. Пропустив одну-другую кружку пива за праздничным столом, не раз честили его подлецом и злыднем. Только отец ни разу не сказал про Тома худого. «Четверо ребятишек и хворая баба, – говорил он, заглядывая каждому из товарищей в глаза. – Другой на месте Тома похлеще подличал бы». После таких слов товарищи обычно меняли предмет беседы.
В ситуации, когда с той стороны стоит Уве, беременной персиянке, будь она осмотрительней, не стоило бы подходить к воротам слишком близко. В результате, не успев отскочить, она схлопотала створкой по носу: Уве распахнул ту резко, будто сдергивая лассо с забора.