— Я вот не понимаю, чему тут соответствовать, — сказал Меренков.
А потом воевал за неё. Горел в танке. На спине до самой смерти сидел шрам от ожога.
— Бурбон, пожалуй, — согласился Тихий. — Я люблю, когда лёгкий ацетон в букете…
Трое останавливаются на льду, смотрят на меня недоверчиво, переглядываются.
Старик любовно провёл по дырам заскорузлыми пальцами, коснулся торчащих короной краёв. Металл выгнуло, как жестяную банку, и раскрасило кровавыми пятнами ржавчины. Одной секции не хватало, и вместо неё кто-то заботливо прибил рабицу.
А тут — тихий шелест и свист, как будто кто-то на одной ноте насвистывает сквозь зубы. И ничего не видно, только далеко, над разбитым терминалом аэропорта, кружит ворона.