День казался бесконечным. Сколько оборотней она разрезала, целительница не знала, но раз и навсегда запомнила, как отличать их от людей. Словно каленым железом знания выжгли в голове. Вот только мало радости от тех знаний было.
И все же… ей нравилось нравиться. Нравилось, что рядом со своим неожиданным другом она может быть собой, нравилось, как он смеется, запрокидывая голову, нравилось наблюдать за ним, когда он думал, что она не смотрит. Нравилось его серьезное лицо со светлыми бровями и глазами, ежик светлых волос и жесткий рот. Он весь ей нравился. Потому что он первый в Цитадели, кто относился к ней как к равной и в то же время, как… к слабой. Но это была не обидная слабость, не слабость слабого, это была слабость, исполненная какой-то тщательно скрываемой заботы, затаенной нежности.
А вот нынешней осенью вырвалась. И Лесана помчалась прочь из комнатушки, ставшей вдруг тесной.
– Да не знаю я, – простонал Тамир. – Поблазнилось, может, с усталости. Что пристала ты ко мне?
Иногда старуха подходила к скамье, тяжко вздыхала, но, ничего не говоря, уходила. Потом подносила Лесане воды в деревянном ковше или сухарик, но та лишь качала головой и снова отворачивалась. Говорить, думать, есть, пить не хотелось.
– Только отвернусь, а он уже сало топит! – Голос Донатоса раздался от двери, и оттуда же потянуло зябким, продирающим до костей сквозняком. – Собирайся давай, хватит пузо греть!