— Благодарю вас за понимание, — повторил Курт с непритворным облегчением, лишь на миг почти с ужасом вообразив себе, что Маргарет фон Шёнборн в самом деле могла оскорбиться на его любопытство, замкнуться, отдалиться, не успев приблизиться. — Я попытаюсь разъяснить, что я подразумевал… Я хочу сказать — не относился ли Шлаг к тем, кто… заслуженно или нет… полагал себя вашим…
— Увольте, — возразил Курт напряженно, вцепившись пальцами в деревянные подлокотники. — Мои мысли — это мое Я, а его я раскрывать не намерен. Ни перед кем. Это моя собственность, если угодно.
— Брось ты, — уже без улыбки сказал Курт; сегодня он пребывал в благостном расположении, и даже неприязнь к бывшему студенту как-то отдалилась, притупилась, сегодня его одолевало несвойственное ему ранее желание видеть счастливым если не целый мир, то хотя бы мир вкруг себя. — Бруно, истекло более двух лет. Я не толкаю тебя в объятья хмельной потаскушки, но не можешь же ты без срока сохранять верность человеку, которого нет в живых. Перед алтарем ты ей клялся «до самой смерти»; смерть пришла, и клятве конец. Смирись с этим.
— Я-то думал тогда, что — вот месяц кончится, и укажу ему на дверь, чтоб знали впредь, — пояснил Хюссель поспешно. — Вот прямо с утра, подумалось тогда, в комнату к нему войду и скажу, чтоб выметался, и пусть бы не говорил, что я не предупреждал его заранее и не пытался по-хорошему. А эти стервецы давай ему вдогонку смеяться, что, мол, заплати лучше, а не то он тебя на потроха продаст, чтоб покрыть издержки…
— Ну, и как? — с непритворным интересом осведомился Ланц. — Далеко зашел?
— К сожалению, мне придется это сделать. Это приходится делать по всему миру многим судьям, чтобы сохранить справедливость. Это — если говорить о высоких материях. А если сказать проще, то — чтобы другим было неповадно. Для назидания в том числе. Я ответил на твой вопрос?