Если наружность у самого Ленина – вполне русская, «славянско-монгольская», почему и в кино его так легко было играть разным русским актерам – в диапазоне от Смоктуновского до Сухорукова, то родственники его выглядят экзотичнее и колоритнее: фотографии безбородого Ильи Николаевича наводят на мысли о второстепенных персонажах викторианской литературной готики, младший брат, пожалуй, соответствует стереотипным представлениям о еврейской внешности, а в облике младшей сестры можно углядеть нечто заволжско-калмыцкое… Все это, разумеется, шарлатанская антропология, но, похоже, Ленин представляет собой наиболее счастливое, смешавшееся в удачных пропорциях сочетание всех этих разных кровей (и не уникальное для этой семьи – его рано умершая сестра Ольга была замечательно хороша собой). Заканчивая с псевдоантропологией, можно констатировать, что «дефицит» «титульной» крови оказался удачным фактором для политика в амплуа разрушителя (и созидателя) империи.
Подпевал ли Ленин «О соле мио» лодочникам при поездке в Голубой грот, совершил ли он прогулку под перголами Садов Августы и удалось ли ему увидеть голову Медузы на вилле «Сан-Микеле» – ничего из этого нам не известно. В пользу версии о том, что практические вопросы были отодвинуты в сторону и все внимание было сконцентрировано на отдыхе, говорит и тот факт, что ничего особенного, при всей идеальности условий, Ленин там не написал. Однако неделя, проведенная в обществе горьковской клиентелы, внушила ему твердую уверенность, что он должен вступить в Великую Битву за Материализм и обычной палки для Богданова мало; для политической атаки на махистов нужна настоящая дубина – каковой может стать философия.
Подпольщик Н. Буренин – пианист, отыгравший немало концертов Чайковского и Шопена «с грузом», в бумажном «панцире» из «Искры» и ленинского «Что делать?», теперь таскал под пальто винтовки и динамит – и по-прежнему общался со знакомыми посредством закодированных сообщений (ручные бомбы – свадебные мешки с конфетами и т. д.); в его воспоминаниях есть история про все того же Игнатьева, получившего от своей связной записку следующего содержания: «Был тот, кто лает у ворот». «Вспомнив поговорку: “Енот, что лает у ворот”, Игнатьев стал думать, кто у нас может быть енотом, и быстро догадался, что речь идет, несомненно, о Боброве, так как есть енотовые и бобровые воротники». Да уж, несомненно.
«Англия, – ерзал Ленин, – есть кажущееся исключение»; видит бог, он потратил немалую часть своей биографии на то, чтобы расшевелить эту страну и доказать мнимость английской уникальности; с озадачивающей регулярностью пересекая Ла-Манш, он предоставлял потенциальным ваятелям самые щедрые концессии на право превратить нельсоновскую колонну в ленинскую.
Правда ли Мартов не понимал, что централизованная – без профессоров, которые сегодня готовы что-то делать, а завтра окажутся занятыми своими фараонами, – организация в русских условиях допустима и предпочтительнее, чем свободная ассоциация индивидов, которые при первой возможности наверняка будут склонны «договариваться» с буржуазией на ее условиях? Наверное, понимал. Однако Ленин его достал, и он упирается, как бы странно ни выглядел этот бунт одного приятеля против другого. В тот момент, когда Ленин предложил сузить редакцию «Искры» до трех человек, раздражение Мартова политиканством Ленина усугубляется до истерического бешенства. Съезд превращается в бедлам.