– А ты чего весь как… Том Сойер у забора?
– Марина Михайловна, – сказал я торопливо, потому что понял: если помолчу еще пару секунд, то сделаю что-нибудь дебильное: например, заору – не исключено, на саму Марину Михайловну – и снова вчешу, хлопая дверями.
– Виталий, добрый вечер. Да, Федоров. Нет-нет, все нормально. Вы сегодня во сколько заканчиваете? Ага. Ну, очень хорошо…
Рустик быстро сказал мне что-то, но его я не понял вообще, потому что по-татарски. Стриженый на секунду повернулся к Рустику и ответил, и я тоже не понял что.
– Ну да, логично. Когда объяснили, что это шутка, ох он обиделся.
Хамадишин потянулся к кнопке, чувствуя, как от горла до живота не натягивается, а, наоборот, ослабевает какая-то струна, которой раньше не было, а теперь она оказалась самой важной и жизненно необходимой. Он упорно тянулся, а струна ослабевала, и с нею ослабевал звон и гул в ушах, и гул снаружи, и щелканье, и возникший вдруг неяркий свет, и женский крик.