Я попрощался, надел куртку, висевшую на рогатой трехногой стойке у входа, и ушел, улыбаясь. Настроение у меня поднялось и не упало даже в овощном, в котором медленно шевелилась гигантская, на половину зала, очередь. Выбросили апельсины.
Скользнув мимо Виталика, с самым скорбным видом удерживавшего распахнутую дверь, Марина, бормотавшая про не на пожар ведь, застыла и замолкла на полуслове. Пищевод, выворачиваясь, скакнул к горлу, она судорожно сглотнула и шагнула назад.
День оказался не холодным и не теплым – прохладным и бесконечным. Ни к какой Танзилюшке Лариса, конечно, не успела ни в обед, ни после работы. На их бюро спустили сверхсрочное задание подготовить отчет о невиданном росте производственной дисциплины на славном автогиганте – и всем троим пришлось пыхтеть над справкой без обеда до самого вечера. А вечером голодная и злая Лариса побежала на заседание районной комиссии по делам несовершеннолетних.
– Ты это, замерзнешь, пап, телягу мою надень, – крикнул я вслед, но он уже вернулся с банкой.
Я постоял, пытаясь понять, в каком месте мне особенно худо. Выходило, что в этом, на остановке «Шестой комплекс». Живот болел, ноги тряслись и мерзли, а затылок горел. Что-то совсем непонятное было с руками: пальцы в варежках скрючивались, как будто я их в канцелярский клей макнул. Я стащил варежки и обнаружил, что кисти у меня неровно бурые, как у чумазого индейца. Чтобы рассмотреть получше, пришлось подойти к фонарю. Я некоторое время туповато разглядывал руки, куртку, огладил карманы, вжикнул молнией и только после этого поверил, что мне не кажется, будто куртка на животе залита кровью, а карман ее изрезан.