Дом скрипит. Чайки кричат. Папа снова закуривает.
Если этим летом светлячки и были, они не залетали на улицу Воборель. А теперь здесь лишь тени и тишина. Тишина — плод оккупации; она висит на ветках, сочится из водосточных канав. Мадам Гибу, мать сапожника, уехала из города. И старая мадам Бланшар тоже. Столько темных окон! Как будто город превратился в огромную библиотеку, где все книги на неведомых языках. Домá — полки томов, которые никто не читает, все лампы погашены.
Фредерик, зажав карандаш в кулаке, рисует новую грубую спираль.
Мать показывает Фредерику заклеенный конверт: мятый, пожелтевший, с его именем, написанным мелким почерком, — однако тот не выказывает интереса. Она оставляет письмо на кухонном столе, отмеряет чашку риса и ставит вариться, потом, как всегда вечером, включает в доме все лампы, на стенах и под потолком, не чтобы лучше видеть, а потому что ей одиноко, поскольку квартиры по обе стороны пустуют, а когда дом освещен, возникает чувство, будто ждешь гостей.
— Надо будет взять биопсию, — говорит доктор. — И вам стоит позвонить жене.
Вернер. Она и сейчас его помнит: белые волосы, робкие руки, обезоруживающая улыбка. Единственный друг Фредерика. Вслух она говорит: «Он был очень маленький».