Мари-Лора не снимает пальцев с клавиш брайлевской пишущей машинки.
Слухи, свет, воздух. Нынешний май — самый прекрасный на памяти Мари-Лоры. Утром ее двенадцатого дня рождения на месте сахарницы нет ожидаемой коробочки-головоломки; у отца не хватило времени. Зато есть книга — второй брайлевский том «Двадцати тысяч лье под водой», толстый, как диванная подушка.
— Отчасти да. Сумасшедший процентов на семьдесят шесть.
Наверное, у всех во Франции, кто застал первую половину сороковых, война остается центром, вокруг которого вращается вся остальная жизнь. Мари-Лоре и сейчас становится дурно от запаха вареной репы или от слишком больших туфель. И еще она не может слышать перечисление фамилий. Состав футбольной команды или редколлегии, представления на конференциях — все они кажутся ей обрывками тюремных списков, в которых снова нет ее отца.
Фолькхаймер встает. Находит в темноте ногу Вернера, надевает ему на голову наушники.
— Вы ее пугаете. Все хорошо, Мари-Лора. Вылезай.