Зардевшаяся Мундиса была настолько хороша, что муж не мог оторвать от нее взгляда, а она в ответ краснела еще сильнее.
Кстати, слезы наворачивались на глаза вовсе не от сочувствия – разумеется, вполне искреннего – к хель, а от горьких воспоминаний о Фиалке. Но едва ли стоит рассказывать Матери об этом...
Вошла Сольвейг, неся графин бренди и зачем-то хрустальную вазу. От нее несло жадным любопытством и злорадством, как гнилым луком.
Они отбыли, а вскоре мне пришлось успокаивать подругу, которую тоже не обошла вниманием хозяйка дома. Гуда походила на огонек свечи – неяркая, теплая и уютная.
Секретарь господина Торольва вызвал мне кэб – уже третий за этот день.
Он, восторженно: - Дорогая, наконец-то все разрешилось!