Напоил из ручья, дал время попастись — и только после этого счел, что можно возвращаться в седло.
Мне больше не было смешно. Губы горели, кровь пульсировала, отзываясь в самых чувствительных местах, и какая там “дрожь” — меня всю буквально колотило. Но не от смеха. И не от страха.
Голос Камня звучал ровно, словно и не ползал перед ним седой старик, пытаясь спасти своих детей, словно… словно ему не было стыдно за то, что мы с ним должны были сделать.
От старосты деревни Горш пахло свежим деревом: сосновые стволы в обхват толщиной сушились во дворе, заботливо укрытые от солнца, способного испортить бревна, немудрящим навесом из жердей и коры. Смолистый запах привязался к его одежде, запутался в волосах и курчавой бороде.
Она металась, выгибалась, постанывала, в какой-то момент даже обхватила мою шею руками, но отказывалась просыпаться, как будто отчаянно цеплялась за какой-то очень хороший сон.
Мы просидели в акрополе больше недели и я чувствовала теперь себя разбалованной, разнеженной девицей. Из малых дозоров мы вынесли только тушку непонятно как загулявшего в эти края трясинника, да уничтожили гнездо могильных шершней. Оно и понятно, что именно для таких дел дозоры и нужны, но душа тосковала по подвигам.