Димитрий записочку убрал в карман. И огляделся. Что он о девице узнал? Романтична и замкнута? Подружек, с которыми можно было бы фантазиями поделиться, нету. Матушке тоже писать стала мало, а значит... значит, надобно дневник искать.
- Брось. Я не слепой, вижу, как ты на нее смотришь. И она... старше тебя, но для магички - это не возраст... хватит ей во вдовах ходить...
А вот чтоб платье настоящее, в пол, да из ткани тоненькой, легенькой, цвета лазоревого, как глаза ее, бедолажной, некогда поверившей, будто бы любви одной хватит, чтоб исправить каторжника и рецидивиста.
Наверное, это не то, что следует показывать императрице, однако...
Как же... императрица-то невиновна, наследник мал и слаб, а цесаревны и вовсе от политики далеки. За что их стрелять было? Ах, батюшка сказывал, что братец его старшенький был хоть и государственного ума, но слаб и доверчив, и боязлив, что уж вовсе царю неможно. И чуялось, что до сих пор не простил его, такого бестолкового, расплатившегося за ошибки жизнью и не только своей.
Письмо от Соломона Вихстаховича Лизавета перечитала дважды. И трижды. И четырежды. И даже над свечкою подержала в тайной надежде, что буковки возьмут да исчезнут, а вместо их появятся другие, настоящие. Но ничегошеньки не добилась, только бумага пожелтела слегка.