Сыч взял в руки кнут, глянул на кавалера. Тот поднял один палец, что значило один удар. Сыч и ударил. Откуда только умения набрался. Ударил с оттягом, со щелчком. Конец хлыста лёг как надо, от зада пошёл к лопаткам, пройдя меж заломанных рук и оставляя кровавый рубец вдоль всей спины. Магда Липке заорала от боли, обмочилась, а потом стихла. И в здании стало тихо-тихо.
– Да куда мы с вами не приедем, так везде всякую сволочь под корень выводим. Теперь и Хоккенхайм очистили. Вот Сыч и говорит, что это зачтётся. А вы как думаете, господин?
Голова от капель монаха к вечеру болеть перестала. Волков, Сыч, монах, Максимилиан, Ёган и даже Эльза – все сидели за столом в покоях кавалера, пили пиво, что принёс Ёган из другого трактира. За окном стало смеркаться, и кавалер велел зажечь все шесть свечей в обоих канделябрах. Монах читал свою книгу о тварях и ведьмах. Читал, и сразу переводил с языка пращуров. И чем дальше он читал, тем чаще кавалер смотрел на Эльзу. Она как будто вслух превратилась, ловила каждое слово монаха, а глаза её были широко раскрыты, вот только смотрели они куда-то в пустоту, вернее в стену.
Солдаты тут же изумлённого, почтенного мужа брали, он и заругаться не успел, как уже его вытащили на середину двора. Ни сыновья, ни работники не вступились, стояли удивлённые, испуганные, а как тут вступишься, если солдат полон двор и все при оружии, и все не шутят.
– Скажем Сычу, чтобы бил милостиво, чтобы не попортил кожу.
– Обещайте, что попы, когда начнет инквизицию, ничего не узнают о нашем деле, – произнёс он, глядя на Волкова.