Было б желание — говорил бы ровно противоположное; и никто б с меня не спросил.
В этом было отличие старика Эда от десятка-другого-третьего блистательных интеллектуалов, от этих высоколобых позёров — на самом деле, никогда в жизни толком не сталкивавшихся с народом, видевших мужика — из окна поезда; «…и ещё, помнишь, катались за городом и, бляха, заблудились, кружили битый час, наконец, случайно выехали к заводу, к проходной, — а там стояли эти… в робах. Пришлось у них дорогу спрашивать».
…На Сосновке нас встретил Домовой — как всегда, улыбчивый, в отличном настроении; снова показывал — на карте — владения соседей и уточнённые данные по нашему несчастному неприятелю: часто, помню, ловил себя на удивительной мысли — вот досюда наше, а вот — смешные пятьсот метров — уже не наше; там для нас всё пропитано смертью, если я туда заступлю ногой — меня разорвут на части, вгонят в землю, разверзнется твердь — и оттуда черти смотрят глазами.
Скажем, добрые люди посоветовали ему дослужить здесь, добрести к законному покою, креслу-качалке, собаке у кресла, соседским детям, подглядывающим за грозным дедом в щель забора, тяжеловесным и немного скучным мемуарам: всю правду не опишешь, постоянно не хватает яркого мазка кистью, сведённых счётов с одной штабной сукой, последнего смертного откровения.
Единственным его домом оставался теперь батальон.