— Вообрази, Бать, пройдёт десять лет, — мы сидим, — вот с тобой, и Казак рядом, — где мы можем сидеть? — в Абхазии, например, и ты сам, ты сам говоришь: а помнишь, зимой пятнадцатого, или зимой шестнадцатого, — ведь были все возможности поломать игру, вбросить свою карту…
Мы прошли на российский стенд. До моего выступления оставалось полчаса. Шампанское гуляло во мне, как молодой казак по улочке, где живёт его зазноба.
В «Пушкине» обнаружили взрывчатку — в туалете. Несколько килограмм тротила. Взрыв был бы такой, что вся кухня разлетелась бы по кварталу. «Бабка, к нам на балкон заливное прилетело в тарелке. И майорский погон».
Ни один огонёк не загорится, никто не наберёт по старой памяти.
Я встал, чтобы найти себе ещё шампанского, но ко мне ещё некоторое время подходили слушатели и, через переводчика, рассказывали о своих эмоциях. Все сказанные мне слова были одобряющими и тёплыми. Добро это было обращено не только ко мне, но и к людям, которых я представлял, и которые остались сейчас, к примеру, в окопах под Сосновкой.
Меня переводили от посла к послу, от консультантов по международным отношениям к чиновникам сложно выговариваемых ведомств; каждый давал мне визитку, я складывал их в задний карман чёрных джинсов.