(Я точно читал эту книжку. Писемский, что ли? Тургенев? Лесков? Ну не Помяловский же. Точно, Писемский. Надо полистать, вспомнить.)
Он поднимал людей в атаку, на самой кромке передовой: сначала метался по окопу, орал на всех, пугающихся встать, потом сам, первым, вылез; до тех позиций оставалось полсотни метров, добежал, спрыгнул в чужой окоп, в руке пистолет — щёлк по набегающему, и осечка… тогда ствол загнал в глаз человеческий.
И пошёл дальше по стенду. На меня косились — причём иные, покосившись, так и застывали с повёрнутой набок головой, — но никто ничего не говорил, кроме человека за стойкой: он произнёс какую-то фразу на украинском — я не понял её; в поэзии, читанной в детстве, не было этой фразы. Вроде бы он сообщил всем, что сейчас погубит меня.
— Всё с ними в порядке, слышишь меня? Там идёт совещание. Их отпустят.
День недели забыл, число тоже, но своё местоположение запомнил: уже выпили с Графом по чаю в нашем съёмном домике, уже обсудили моё ли, его ли прошлое, — Тайсон кивал и посмеивался иногда, — уже я завалился на кровать, привычно повторяя: «Господи, спасибо, спасибо Тебе за Твой удивительный мир!» — уже глаза закрыл, уже заснул, — и тут звонок: как сверлом в мозг.
На кухне уже был Глава: бодрый, розовый — как и не пил вчера. Мы опрокинули по кофейку.