Отворилась дверь. Сноп вышел, вытирая клинок меча пучком соломы, потом бросил кому-то бурдюк и присел у миски с драгоценностями. Мне хотелось зарубить его на месте, пока он сидит со свешенной головой, а на меня никто не смотрит. Потом – погоню к воротам и дальше, в Нахильгил.
Слизнеподобные мышцы наконец уступили с отвратительным чавканьем. Драккайнен схватил маленькое тельце под мышки и вытянул наружу.
Одни из свитков говорили об одном, другие – об ином. Одни прославляли, другие проклинали. Несли в себе сомнения, тоску, мечты. В Доме Стали мы полагали, что свитки ценнее золота. Что они содержат мысли и души тех, кто давным-давно ушел Дорогой Вверх, но продолжает петь, учить и удивлять. Что свитки живут. Дед мой призвал специальных чиновников, которым надлежало отдавать любой ненужный свиток, за исключением сугубо приватных записок. Они решали, нужно их уничтожить или сохранить. За преднамеренное уничтожение свитков грозило пять лет галер.
– Я ухожу, – заявляю я. – В случае чего, вы знаете, где я расту. Я занят, должен сбросить листья. Осень, понимаете ли. Полные ветки работы.
Зазвенели цепи, сквозь завесу спутанных волос он увидел худое лицо со странной татуировкой на одной щеке, блестящие узкие глаза.
Замо́к заскрежетал в последний раз, и на помосте появился ван Дикен. В том же длинном плаще и с волосами, зачесанными назад, поблескивающими, как перья ворона. Опорой ему служил огромный топор с двумя лезвиями и топорищем, оплетенным змеями, что угрожающе разевали пасти.