Мирах пиналась все отчаяннее и дергалась всем телом.
Я выстрелил из своего укрытия как свернувшаяся змея. Палица свистнула в воздухе, когда я был еще в полете, ударила солдата сверху, в запястье, кость треснула, мои ноги впечатались в землю среди его воплей, второй конец палицы попал ему в кадык, враг рухнул спиной на мое бедро, кувыркнулся и грохнулся оземь, вздымая облачко пыли.
Тогда он ложился и отдыхал, дыша сквозь сжатые зубы, мял на груди импровизированную рубаху.
Он молчал и осторожно делал шаг за шагом, выпуская изо рта огромные клубы пара.
– Ты плохая! Нельзя! Богиня смотрит! Нельзя так делать! Мне говорили об искушениях! О дурных мыслях! Ты – искушение! Дурномысленная!
– Когда живешь во время засухи в Маранахаре, – сказал я медленно, – чувствуешь нечто в воздухе. Мы боялись. Мы бедные люди. Жрецы запугали весь район. Порой они стояли и на заставах. Мы пошли в храм и выправили бумаги, как в старые времена, поскольку если бы просто ушли, те на заставах могли посчитать, что мы легкомысленно относимся к Кодексу и учению пророчицы. Что прислуживаем имперскому закону.