– А пока дай мне воды и одежду, – рявкнул я, глядя на свои все еще трясущиеся ладони. Казалось, я никогда не был настолько измотан. – А потом уйди отсюда. Я не хочу тебя видеть.
Остальные отскочили от него, заслоняясь щитами. Он что-то хрипло орал, показывая руки. Толстяк подскочил сзади и коротким ударом всадил ему в спину топор.
Он не двигается, но я вижу, как его тень на каменной стене берется за тень копья. Я смотрю на него и вижу, что он держит древко. А на стойке под стеной уже нет оружия. Неплохо.
Драккайнен взглянул на свою ладонь, но от светящегося тумана не осталось и следа. Не было видно и никакого эффекта от его применения.
– Агира! – повторил я чуть громче и еще более требовательным тоном, который использовали командиры. Не крик. Не как десятник в пехотном лагере. А как возмущенный несубординацией император.
Он снова замолчал. Я кивнул, потянулся щипчиками, снял кусочек рыбы с камня и начал есть. Так бывает между кирененами. Это горо хаку – разъятие души. Церемония, которую совершают друзья или собратья по оружию, если дела идут всерьез или на душе появляется язва. Порой – для того, чтобы продолжать жить, порой – чтобы получить совет или избавиться от тяжести перед смертью. Я узнал это из того, как он говорит. Во время горо хаку нельзя задавать много вопросов. Человек обнажает душу. Сделает это настолько, насколько сочтет нужным. В такой момент он беззащитен, и нужно немало такта, чтобы не ранить его. Чем более важные и больные вещи говорит гораи ка ман, тем свободнее надлежит себя вести. Поэтому я ел рыбу и плоды, когда он распарывал свою душу. Я был его горо дару. Брус тоже ел, словно мы вели обычный разговор.