На Диего страшно смотреть. И слушать тоже страшно, хотя тон его убийственно спокоен, а слова вежливы. Пока. И я, как ни странно, пока ещё не в тюрьме и не в допросной, я относительно удобно сижу на жёстком табурете в кабинете Диего, и если подумать о пыточной и о палаче, то мне и вовсе комфортно – подумаешь, затекли скованные за спиной руки и невыносимо чешется нос… Учитывая клокочущую в аррагарце ненависть, а она ощущается почти физически, мои перспективы куда менее радужные. Причём ненавидит он себя, за то, что своими руками привёл во дворец ту, что погубила царя, которому клялся служить верой и правдой. И я начинаю опасаться, что за этой ненавистью он просто не сообразит задать нужные вопросы. Уж кто-кто, а я прекрасно помню, насколько сужается всё, когда тобой правит именно это чувство.