– Древний? То есть ты все-таки очень старый? Даже по вампирским меркам?
– Ларис, в чем вопрос-то, говори уж прямо.
– Ну, куратор ваш, Анхен. Он же к тебе вроде неплохо относится, ты сама рассказывала. Может, его попросить, чтоб он разобрался? Против вампира никто не пойдет, по-любому. Ты ведь понимаешь, такое нельзя прощать, иначе это не кончится. Не ты, так другой кто пострадает. – Петька горел праведным желанием не то помочь мне, не то отомстить за меня, в общем, что-то сделать. И не замечал, что у меня вот-вот опять начнется та самая истерика, которой он так боялся.
– Анхен! Анхен, пожалуйста! Я прошу тебя! Я умоляю! Я прошу прощения! Я не буду! Я никогда больше не буду! Отпусти меня! Не надо, Анхен!
Кричу. Безумно, безостановочно кричу, уже не помня, кто я, где я, что со мной. Только боль. Она льется на меня обжигающими волнами, одна, другая, третья. И нет больше ничего: ни ночи, ни дня, ни верха, ни низа, ни людей, ни вампиров, только боль, боль, боль. И крик, безумный, безнадежный, захлебывающийся, срывающийся на визг, на хрип…
Он запомнился мне сумбурно. Множество веселого, гомонящего народа, какие-то конкурсы, призы, подарки. Петька выиграл для меня в тире огромного плюшевого медведя, и я таскалась с ним в обнимку, ругая Петьку за такую тяжесть, но ни за что не готовая с ним расстаться. Еще было огромное Майское Дерево, и мы завязывали на него ленточки, мечтая об исполнении желаний. Или нет, Дерево было потом, а сначала – танцы.