– Конечно, достоин! – не колеблясь заявил Баранкин. – Что он, хуже других, что ли?..
– Зато сейчас как хорошо живем! Как шикарно! Нет, правда, Ванечка! А то насмотришься телека… Я этих оппозиционеров… крикунов сраных – ненавижу прямо! Митингуют они, политика власти им не по нраву. Дармоеды пузатые. Чего им надо, а? У тебя квартирка есть? Бибика иностранная? Шубка норковая, зарплатка немалая за то, что анекдотики в Вконтакте с девяти до шести почитываешь в уютном офисе? Чего еще не хватает? В коммуналку тебя, гада, перловку жрать после двенадцатичасовой смены в горячем цеху, чтоб ценил, тварюга, что имеешь! Я знаю…
– Премного благодарен! – и поспешно удалился.
Парни замолчали. За стенкой, в единственной, скудно обставленной комнате неназойливо лопотал старенький телевизор, накрытый сверху кружевной салфеткой, на которой выстроились по росту полдюжины фарфоровых слоников. И лопотанье это нисколько не разрушало, а наоборот – плотнее стягивало частыми стежками все больше мрачнеющую тишину. Кажется, в этот момент обоим, и Жене, и Игорю, пришла на ум одна и та же черная, тяжелая и вязкая, как смола, мысль: ведь нет уже его, Витьки Гогина, как ни странно осознавать это; нет его и больше никогда не будет.
– Фээсбэшник это. Настоящий. Серьезный. Угомонитесь вы сегодня или нет?..
Двуха едва удержался, не расхохотался. А таксист, приглушенно бормоча еще что-то, затих на своем месте. На лице его читалось: «Я, конечно, не верю, но мало ли что…»