Колыбель выстлана мягким мехом. От него тоже пахнет травами. Мех порой раскрывают, и тогда возвращается боль. С нею приходит Кейсо. Он уговаривал потерпеть и заново сдирал кожу. Повязки прилипали к ранам, которых было слишком много, чтобы они могли зарасти сами.
После завтрака Вилхо сменили рубаху. Свежая, из батиста, с вышивкой по воротнику, она была тонка. Поверх накинули нижнюю атласную, с длинными узкими рукавами. И еще одну, которая спускалась до колен. Подали шальвары. А домашние туфли пришлось сменить на другие – ноги опять опухли. И Вилхо нахмурил брови, выражая недовольство: разве не говорил он, что ступни требуется растирать с особым тщанием? И, спеша исправиться, рабыни массировали их – белые, мягкие, лишенные чувствительности.
– Дальше были амбары и еще кузница, но она уже у самой речушки. Отец приказал вынести, чтобы пожара не случилось. Пивоварня имелась. И красильня, и многое другое.
Слепая Проводница останавливает меня рывком. И повязку снимают. Я моргаю, избавляясь от непрошеных слез, а Проводница легонько шлепает по губам: молчи, Аану.
– Или уедем? – Я вцепилась в его руку, в собственную безумную надежду остановить войну. – Просто уедем.
Его я сразу не узнала. Темно уже, и Олли сроднился с темнотой. Прежде он ходил, гордо расправив плечи, не замечая никого и ничего вокруг, а ныне превратился в сгорбленную тень, одну из многих в отцовском дворе.