Она стала пить, и Дамианос любовался тем, как нежные тени играют на ее коже в такт глоткам.
– Совсем как на картинке, где Ижота, Трыщан и единорог! Только единорога нет…
Совсем седой. Макушка оплешивела. Морщины на лбу стали еще глубже – но ни одной поперечной, только продольные: пирофилакс никогда не сердился, а вот в задумчивости пребывал часто.
Так Дамианос прожил остаток осени, всю зиму и половину весны.
Раззадоренный зрелищем князь всё горячил коня, ерзал в седле.
– Великий колдун, – сказал емчанин с восхищением. – Меня отпустит. Понюхает и отпустит.