Толкнул так, что Дамианос грохнулся не на шутку, зашиб спину, а навалился – перехватило дыхание. Гера зарычала, вскинулась на задние лапы, натянула цепь. Но Дамианос немного повыл на жалобной, умоляющей ноте, и леопардиха села, поджала хвост.
Но ждать, пока явится Мавсима, не стали. Вспомнили, что об это время протопоп вкушает утреннюю трапезу, а дело это было долгое, и святой отец, пока не завершит, из-за стола не поднимется. Мавсима говорил, ссылаясь на Писание, что хлеб насущный – милость Божья, и оскорблять ее поспешанием есть великий грех. Поэтому князь с боярином пошли к трехглавому Феодосьевскому храму, в пристройке к которому жительствовал свиристельский главносвященник, сами, не чинясь.
Выбор – это принять спасительную пилюлю самому и дать Радославе умереть. Вот какого доказательства верности хочет от него Гелия…
– Тогда говори заклинание. Ты сам выбрал свою судьбу. Если я не стану видеть, ты умрешь смертью «кровавого орла».
Дюр, видно, решил воспользоваться тем, что грозный противник отвернулся. С криком ринулся вперед и схватил автоматона за шею. С тем же успехом он мог бы обняться с дубом. Магог даже не повернул головы, он все так же смотрел на аминтеса. Но вот бровки разгладились. Трипокефал вспомнил.
Со второй половины дня Дамианос начинал нетерпеливо поглядывать на небо, торопить солнце, чтобы поскорее зашло. С наступлением темноты спешил к капищу лесного бога и оставался там до исхода ночи. Каждый раз Радослава бросалась к нему с одним и тем же радостным возгласом: «Я боялась, что ты мне приснился!». После любви она всегда засыпала, и он, перебирая белые волосы, смотрел, как она улыбается во сне. Эти часы были не менее сладостны, чем объятья. Уходил он тихо, чтобы ее не разбудить. В лагерь приходилось возвращаться бегом, потому что Дамианос всегда задерживался дольше нужного и уже надвигался рассвет, а еще нужно было послушать Гелию.