– Придется теперь менять обивку. Мебель Адоры уже другого цвета – сейчас она желтая, а не персиковая. Она пообещала сходить со мной в магазин, чтобы я выбрала подходящую ткань. Этот домик – моя страсть.
– Вообще-то, мне хотелось бы знать, что вы сами об этом думаете, – сказала я, догадываясь, что такое им говорят нечасто.
Я кивнула. Ее лицо мелькало, то пропадая в тени, то вновь возникая в свете фонарей, между тем как мы, забыв о купании, шли на автопилоте к дому Адоры. Ночь была сырой, и мне казалось, что она склонилась над нами, как женщина в мокрой сорочке. Вспомнилась больница в Иллинойсе, где я проснулась, мокрая от пота, в ушах отчаянный свист. Моя соседка по палате, чирлидер, лежит на полу багровая и дергается в судорогах, рядом бутылка моющего средства «Уиндекс». И этот комический писк. Трупный газ. Я в оторопи прыскаю со смеху, здесь, в Уинд-Гапе, как и тогда, в той несчастной палате, тем бледно-желтым утром.
– Да я не сержусь, поймите меня правильно. Просто ваша мама – наш замечательный друг, – сказал он таким тоном, словно она была великодушным покровителем. – Она давала Энн уроки английского, помогала ей освоить правописание. Они были очень дружны, и Энн гордилась, что у нее взрослая подруга.
– Ну так что же, – он повел бровями, – предлагаю немножко поговорить. Неофициально. Мне действительно этого не хватает. Билл Викери не жаждет общения со мной.
Мы ехали с опущенными стеклами, и в салон машины врывался теплый ночной воздух. Футболка прилипла к груди Джона, мои длинные рукава колыхались на ветру. Не считая густой шевелюры на голове, Джон был совершенно безволосым. Даже на руках был только легкий пушок. Он казался почти голым, беззащитным.